Сборник рассказов “Истории моего двора” – Часть Девятая

“Дегенерат негодный для инцеста”

Он говорил отрывистыми фразами, словно рубил топором мелкие ветви. Взмах топора, удар, сломанная ветка, ещё удар, ещё ветка. Речь походила на собачий лай. Когда он злился, нельзя было закрывать глаза. Под опущенными веками, вырисовывался портрет жестокой псины, беспородной, грязной дворняги, которая бесконечно брешет, норовит укусить.

Наш дом его ненавидел, обходил десятой дорогой. У мерзкого типа по толстым жилам текла зловонная, с запахом перегара, чёрная кровь. Когда он открывал рот, не только соседи, собаки и кошки — но даже вездесущие тараканы-прусаки прятались по щелям.

Люди, не умеющие правильно излагать свои мысли, по непонятным причинам обожали разглагольствовать. Этот отвратный субъект произносил резким голосом предложение за предложением, ничего не говоря по сути. Набор редкоупотребляемых, в основном нецензурных слов. В его тупой башке разрозненные фразы не отражали мысли, валялись ненужными обрывками, раскиданные отрезвляющим ветром.

Одни фразы жесткие, другие — придирчивые, третьи — колючие. Занозили слуховые проходы, оставляли пекущие ранки, значение сказанного, пьяную чушь, никто не мог взять в толк. Этот прогнивший фрукт, вообще, лучше бы молчал, не произносил слова, не складывал предложения. Богатая мимика лица отлично справлялась с отсутствием правильной речи, незнание законов риторики. Ужимки наглядно демонстрировали, роившееся в голове.

Иногда Ире казалось, что если бы отец родился немой, ей не приходилось слушать ужасный бред, по-прежнему пугающий её.
С детства, сколько она себя помнит, образ отца смешивался с образом чудовища, нелюдя, от которого мать её родила.

Маленькая девочка любила сказку про аленький цветочек. Надеялась, домашнее чудовище вот-вот превратится в принца, у неё как у всех детей будет полноценный папа.

Но папа впадал в неприглядные ипостаси. То свиньей, то козлом, то неведомой скотиной. Стыд давно не мучал девушку, ненависть к отцу поглощала полностью, а со смертью мамы эта самая ненависть вперемешку со страхом стали во главе совместного проживания.

— Ира! Шоб ты скисла! — кричала моя разъярённая бабушка. — Масло горит! Задохнуться можно! Сколько раз объяснять?! Сливочное не должно перекаливаться на сковородке.
— Тупая девчонка, — вступила вторым голосом, создавая дуэт бывшая антисемитка Зина.

Ира не отвечала. Это показалось странным разгневанным соседкам. Ирка за словом в карман не лезла. А тут — мертвая тишина. Женщины знали — она дома. В нашем дворе всё, или почти всё считалось общим, все всё друг про друга знали, кто пришёл, кто ушёл, что принесли, почему унесли.

Поэтому делегация соседей первого этажа, быстро семеня ногами, шаркающими походками, потому что «молодость подустала», кряхтя и чертыхаясь, потому что артриты с артрозами, поднялась по лестнице на второй этаж. Проклятья летели в адрес скрипучей лестницы и строптивой девчонки.
— Нет, чтобы выйти, извиниться и закрыть инцидент, «не доводя занятых жительниц этого конченого двора, до инфаркта».

Ввалившаяся толпа застыла в дверном проходе. На сцене двое — отец и дочь. Раскрасневшаяся Ира прижалась к разгоряченной плите, в руке держала огромный нож, наставленный мощным лезвием на дегенерата папашу, растерянно уставившегося на дочку.
Всё казалось бы ничего, но соседей смутили (а соседок не так-то просто смутить) штаны и чёрные семейные трусы, сползшие по волосатым кривым ногам пьянчуги отца, лежали на полу, стремяжив копыта без пяти минут насильника.

Глаза Иры, переполненные слезами, округлились до размера десертных тарелочек, рот перепугано кривился. Один малюсенький шажочек в её сторону и брюхо отца-безбожника распорет нож. Рука у Иры, явно не дрогнет. Что говорить? Сцена — «А мы не ждали вас, а вы припёрлися».

Моя бабушка оказалась ближе всех к будущему зеку
— Господи! И этой пипеткой он сделал такую красавицу, отважную умницу? Кто бы сказал — не поверила, этим в приличном носу не поковыряешь.
— Деточка, а чего ты так высоко лезвие ножа подняла. Отрезать надобно, то что чуть ниже, — пропела музыкальным, звонким голоском Кира Исаковна, готовая, как пантера в прыжке, вцепиться в горло соседу со второго этажа. Незамедлительно добавила несколько сложноповторимых словосочетаний. Недаром её называли самой черноротой преподавательницей Одесской консерватории.

— Кира, так ребёнок боялся промахнуться. Ишь какой крошечный. Теперь становится ясно откуда неуемная злобность, — разъяснила народу мама моего друга, будущего трансвестита Шурика.
— Ты бы с таким цвейликом между ногами стала в миг хуже любого фашиста, — подсказала моя тётя Лиля.

Соседи насмерть перепуганные, грохнули от хохота. Смех немного убавил яркость происходящего, утихомирил поднимающуюся волну праведного гнева, свёл на нет желание убить, повесить, четвертовать, сжечь к едрене фене — злобного пса, папашку Иры.

Инцест –– слово малоизвестное, не всем понятное, застряло в некоторых головах, но так и не прозвучало. Папашу не разорвали в клочья. Предоставили следственным и судебным органам возможность арестовать, осудить, похоронить на тюремном кладбище, умершего при невыясненных обстоятельствах заключённого, отбывавшего наказание за попытку изнасилования собственной дочери.

Маня и Сара после суда долго обсуждали юридические термины услышанные впервые. Особое место отвели слову «инцест». Оно звучало противной болезнью, типа — «цистит», ассоциировалось с — «цепным псом». Саре напоминало— «рецидивист» и «нацист». Новое слово запомнили. Применять его в быту почти не удавалось, при каждом мало-мальски подходящем случае «инцест» вставляли в предложение.

Хотя, если честно сказать, в основном — не по делу, не совсем к месту. Это слово обрело подобие междометия на уровне — вау; черт побери; ну тебя; пошёл на фиг и других, не слишком культурных выражений.

Наши соседи, в основном представительницы женского пола, употребляли такие обороты речи, что у соседей сильного пола уши в трубочку заворачивались. Особой громкостью и разноплановостью выражений, выделялась попадья Клавдия. Опять же, не могу передать словами поток, излившийся на голову инициатора инцестуозных отношений.

Ира вместо умершей мамы, вместо осуждённого ублюдочного отца, получила огромную семью из всех жителей нашего дома. Проститутки Сара и Маня оберегали девушку поочерёдно. Кира Исааковна и её приходящая сестра Лена постоянно спорили с гетерами за возможность сделать для Ирочки благое дело. Всем хотелось помочь.

Мы, младшая группа жителей нашего двора покупали для морально-пострадавшей хлеб, молоко и мороженое, когда нас посылали в «Темп» за продуктами.

В последнюю августовскую ночь, дул ещё тёплый, но с холодными нотками ветерок. Соседи сидели во дворе под древней акацией за огромным, сбитым из старых досок столом, тихо болтали о том, о сём. Ира воспользовалась паузой, никому не удавалось за здрасте-живёшь вставить хоть словечко в беседу.

Такая попытка могла повлечь за собой грандиозную бурю. Но Ире многое прощалось и разрешалось.
— Когда-нибудь в глубоких потёмках вселенной родится новая звезда. Я назову её Боттичелли, — поэтично проговорила девушка.

— Ласково Ботик, — продолжила она.
— Пес по имени Ботик — награда за грубого, недоброго, ограниченного отца. Вот тогда я стану счастливой. Такая у меня мечта.

На следующий день, в воскресенье, около десяти утра двор всполошился от смешного продолжительного тявканья. Казалось, плюшевая игрушка издавала детский собачий звук. На втором этаже, возле Иркиной квартиры, на тряпке невообразимого цвета сидел трёхмесячный щенок. Ира в ночной рубашке, босиком, бросилась к двери. Открыла и замерла.

Малыш, белый медвежонок, лизнул ее ногу. Девчонка завизжала от восторга. Прижала щенка к щеке и заплакала. Ручьи слез смывали горе и одиночество, уступая место счастью и любви.

Автор Алла Юрасова